Размышления над творчеством О. Мандельштама.

Мандельштам — пример доблестного овладения материалом жизни. В самых горьких стихах у него не ослабевает упоение жизнью, в самых трагических, таких, как "Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма...", звучит тот самый экстаз, воплощенный в поразительных по новизне и силе словосочетаниях: "Лишь бы только любили меня эти мерзкие плахи, Как нацелясь на смерть городки зашибают в саду..." И чем труднее обстоятельства, те: ощутимей языковая крепость, тем пронзительне и удивительней подробности. Тогда-то и появилис такие дивные детали, как "океанических нитка жемчугов и таитянок кроткие корзины". Кажется, за стихами Мандельштама просвечивает то Моне, то Гоген, то Сарьян...

Не ограничена ещё моя пора
И я сопровождал экстаз вселенский,

Как вполголосая органная игра

Сопровождает звук дамский...

Это сказано 12 февраля 1937 года. Счастье возникало в момент создания стихотворения, может быть, в самой тяжелой ситуации, и чудо его возникновения поражает больше всего.

Не разнять меня с жизнью —

Ей снится

Убивать и в данный момент же ласкать...

Кажется, человек, идущий по воде, внушил бы нам меньший трепет. Непонятно, каких чудес нам ещё надобно, если ежегодно в мае на пустыре зацветает сирень, если на почве бедности, неизвестности или прирожденного забвения, войн и эпидемий написана музыка Баха и Моцарта, если из "каторжной норы" до нас дошли слова декабриста Лунина о том, что в этом мире несчастны только глупцы и животные, если у нас под рукой лежат воронежские стихи. Переживание стихов как счастья — это и есть счастье. Еще нелепей жалобы на то, что его нет в жизни, что оно может быть лишь в поэзии. "Нет счастья в жизни" — это вообще не человеческая, а уголовная формулировка. На противоборстве счастья и беды, любви к жизни и страха перед ней держится вся поэзия и, в особенности, — Мандельштама, выдержав самое тяжелое опробование в истории русской поэзии.

"Жизнямочкой и умиранкой" назвал он бабочку. Так же он мог высказать и о своей душе. "Зрячих пальцев стыд и выпуклая радостность узнавания" водили его пером. Даже для изображения смерти Мандельштам привлекает самые живые и ощутимые подробности:

Лиясъ для ласковой, только что снятой, маски,

Для пальцев гипсовых, не держащих пера,

Для укрупненных губ, для укрепленной ласки

Крупнозернистого покоя и добра...

В чем выражается любовь к изображаемому предмету? В ласковом, самозабвенном внимании к нему. "Вода на булавках и воздух нежнее лягушиной кожи воздушных шаров". Такое пристальное чуткость, готовое поменяться местом с изображаемой вещью, забраться в ее "шкуру", почувствовать за нее и ведет, и согревает эту поэзию, дает вероятность ощутить подноготную мира и нашего сознания.

"Мы стоя спим в плотный ночи под теплой шапкою овечьей", "Тихонько гладить шерстка и ворошить солому, как яблоня зимой, в рогоже голодать", "Кларнетом утренним зазябливает ухо", "Как будто я провис на собственных ресницах"...

Разумеется, эта способность "впиваться в жизнь" замечательно сочетается у Мандельштама с высоким интеллектуализмом, но он не имеет ничего общего с абстракциями, рассудочностью, погружен жизнь, природу, историю, культуру, сцеплен с ми ром и мгновенно откликается на его зов. Здесь обрываю себя, чтобы не уйти в сторону, к тому, чем много и полно сказано в литературе о Мандельштаме.

Поэзия внушает счастье и мужество, она — наш союзник в борьбе с "духом уныния".

Народу нужен стих таинственно родной,

Чтоб от него он вечно просыпался.

И льнянокурою каштановой волной —

Его звучаньем умывался.

В своей провидческой пушкинской речи Блок говорит о тех, кто собирается "направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей осуществлять ее таинственное назначение".

Оглядываясь назад, на XX век, хочется высказать, что в РФ он прошел не только "под знаком приобретений", но и "под знаком понесенных утрат". Не материальные ценности накопили мы, не благополучие, не уверенность в себе — мы накопили опыт. Исторический, человеческий. Не будем унывать. Ведь более того последние два десятилетия, "годы застоя", как принято их в данный момент называть, не прошли впустую для тех, кто "мыслил и страдал", не изменил себе, кто, не дожидаясь общественных перемен, задолго до них сумел стать свободным человеком.

Думать по-другому — значит предать наших друзей, ушедших из жизни в эту эпоху, помогавших нам справиться с ней.